«Валентинов день». И. Вырыпаев.
Канский драматический театр.
Режиссер Снежанна Лобастова, художник Георгий Пашин.

Пористой глянцевой трясиной колышется у дальней стены занавес из воздушных шаров. Килограммы песка покрывают сцену. Как на картине Бэнкси, с одиноким шариком в руках появляется Валентина. С финала пьесы Михаила Рощина, где молодые влюбленные Валентин и Валентина «смеются, еще не зная, какая жизнь ждет их впереди», миновало полвека. И драматург Вырыпаев в своей пьесе устроил им жизнь, в которой не до смеха: Валентин так и не смог выбрать меж двумя женщинами, умер от сердечного приступа. А Катя и Валя продолжают жить в вечной войне и дележе — возлюбленного, жилплощади, шмоток. Ругаясь, спиваясь, старея. Но у Вали сегодня вновь день рождения. Будет ли праздник? Вряд ли: шарики черные, свечки в песке заупокойные, торт — из поминальных блинов.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

«Я, знаете, где была? В цирке!» — кидает с авансцены в зал реплику Валентина, давая старт не очень талантливому кино о своей жизни: с сентиментальными признаниями, фарсовыми выстрелами, брызгами шампанского, шансоном под гитару и попсовой обработкой гумилевского «Жирафа». Но именно цирк (циркизация бытия героев) спасает спектакль от сериальной мелодраматичности: усиленная комичность людей в трагичном сюжете жизни. Спектакль показывает, как шаткое неравновесие между любовным страданием и влюбленной радостью превращает человека в клоуна.

Снежанна Лобастова — главный режиссер Шарыповского драматического театра (в Канске она уже ставила «Идут под горку Джек и Джилл») — стилизует спектакль под легковесную сентиментальность, как Вырыпаев стилизует текст 2010 года под наивный пафос пьесы 1985-го. Но инстаграмная картинка и «короткая» мысль о несчастной любви вовсе не отменяют жесткого приговора режиссера своим героям и мысль «долгую»: нежелание отцепиться от прошлого и «схоронить своих мертвецов» убивает быстрее одиночества, алкоголя и старости.

В психологии есть понятие «ментальная масса» — клубок из незаданных вопросов, надуманных ответов, неотпущенных обид, который не позволяет увидеть себя в реальности истинной, здесь и сейчас. Песочные замки и воздушные шары сценографии Георгия Пашина (не хватает разве что розовых очков) создают в спектакле образ именно такой массы, засасывающей, не оставляющей места настоящему времени героев. Валентины нет самой по себе, она лишь свидетель давно прожитой кем-то другим жизни. В комнате чужого мужа, в его же одежде. «Валя, ты где? Куда пропала? — Я в прошлом веке».

Зыбучесть пространства — это и размытость временных границ сюжета. Валентина невидимым для всех, кроме зрителя, привидением путешествует по воспоминаниям, со стороны наблюдая сцены своей молодости и зрелости, первые и последние свидания с Валентином, случайные встречи и неслучайные измены. Стена из шариков словно засасывает персонажей ее памяти — три Вали, три Кати (по возрастам), навсегда единственный Валентин, — а они просачиваются обратно на сцену, как мыльные пузыри.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Амбивалентностью формы режиссер поддерживает смысловые перевертыши пьесы («валентинов день» — это и рождение Валентины, и поминки Валентина, который умер много лет назад аккурат в этот день). Символы легкости, хрупкости (шары, песок) образуют в спектакле среду однообразной рутины, непролазной бытовухи, в которой погрязли две немолодые, ненавидящие друг друга женщины, борющиеся за право на память об одном мужчине. Их территория существования — это охота за привидениями своих нереализованностей (оттого и ружье по очереди в руках у каждой, оттого и оба выстрела — вхолостую), вечные поминки по прошлому, которое нельзя переиграть.

Сценография влияет и на способ физического существования артистов. Влюбленным парам (Валентин и Катя, Валентин и Валя) песок по щиколотку — в забаву, в кокетливые догонялки и бросания песком друг в друга. Молодые актеры как бы порхают, не касаясь земли. Тогда как Валя и Катя 60 лет буквально вязнут в нем, нетрезво шатаясь, неустойчиво слоняясь по сцене.

При избыточной визуальности «Валентинов день» — в первую очередь, актерский театр, где у каждого случается сольная партия. Ольга Смирнова в роли Валентины задает тон психологической правды, заменяя пьянчужное комикование, каким часто грешат постановщики этой пьесы, добротным реализмом. Присутствуя в каждой сцене, актриса равномерно распределяет себя на дистанцию всего спектакля, оставаясь в зоне видимости зрителя, — вдруг как бы растворяется, становится незаметной.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Яркая партия клоунессы у Ольги Асауленко (Катя), которая создает образ эдакого Стаса Михайлова: мужиковатая, в костюме с квадратными плечами и баяном в руках, всегда подшофе. Ее выходы с рюмками во рту, песнями под гитару (на смену баяну) становятся отдельными дивертисментами, рассчитанными на эффектность и зрительские овации. Впрочем, по версии постановщиков, Катя была такой и в молодости. Образ Кати 35–40 лет в исполнении Юлии Казак убеждает в нереальности, утрированности происходящего (воспоминание всегда сгущает краски). В одной из сцен, думая, что их с Валентином квартиру ограбили, Катя впадает в истерику. Актриса создает до омерзения правдоподобный образ неведомого животного: в мохнатой коричневой шубе как будто из страусиных перьев остервенело роется в песке, в криках переходит на ультразвук. Персонаж сродни Леночке из фильма «Шумный день» по розовской пьесе. «Я обычная, я как большинство», — с какой-то даже гордостью констатирует Катя. Тарахтит, как поезд, про себя, себя, себя — апофеоз духовный глухоты к внутренним ландшафтам другого. Человек-шуба, душный человек эта Катя. Если бы Валентин не умер от сердечного приступа, задохнулся бы рядом с ней.

В отличие от Валентины и Кати, чьи образы дробятся на шесть разных актрис разного возраста, Валентин — цельный, единственный, неповторимый. Мертвый попросту — потому и не вспоминает себя в динамике взросления. Валентин в исполнении Алексея Адаменко похож на героев фильма Тарантино: брутально переворачивает мебель, наставляет на Катю ружье, кричит и громит все вокруг. Но порой вдруг замирает — и как бы сам сомневается в реальности своего существования, смутно вспоминает, что его давно нет. От Тарантино — к пограничным состояниям Зилова.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Кроме зыбкости сценографии и утрированной комичности актеров есть у спектакля Снежанны Лобастовой еще один «симптом» — пластмассовость мира прошлого. Вот вроде стильная и аппетитная дамочка Валя 35–40 лет (Ольга Рукосуева): черный лакированный плащ кружится, как виниловая пластинка, «несчастья мне к лицу» — кокетничает. Вот вроде так мило сидят они на авансцене с Валентином группой в полосатых купальниках, щебечут о любви… Мило — но не по-настоящему! Костюмы, интонации, одежда героев воспоминаний Валентины (и сама Валентина в своих воспоминаниях) — все шуршит фальшивостью, как любовь на вкладышах жевательной резинки «Love is…».

Возможно, эта фальшивость как режиссерский прием — попытка воплотить на сцене то, что у Вырыпаева в пьесе маркировано «произносят слова из прошлого века»? Возможно. Но чтобы это работало как прием, не хватает четкости границы, контраста между языком мертвой эпохи и живой речью героев в настоящем времени, не хватает игры на уровне языка. Это, пожалуй, единственное, что театр не укрупняет из пьесы. И нивелирует пафос «слов из прошлого века» методом простых физических действий: причесывать песок граблями, зажать во рту рюмку, плескаться водой из ведра…

Интересно, как в спектакле — коллективном воспоминании о любви, которая одна на всех, каждый из актеров существует как бы в отдельном коконе комического: герои не слышат друг друга, зависая в собственной рефлексии прошлого. Объединение в ансамбль случается только в финале. Коконы комического буквально материализуются в коконы космических скафандров. Мерцая серебром, фантомы прошлого готовы отцепиться от Валентины и улететь в небытие.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Закольцовывая композицию спектакля, Валентина настоящего времени является снова с шариком — цветным, радостным (на время воспоминаний его пришлось заменить ружьем). И впервые — в собственной одежде, в том самом именинном платье, в каком была на своем 40-м дне рождения рядом с живым Валей, живая сама и счастливая. Расставшись со всеми нелюбимыми, захоронив, наконец, «тени забытых предков», становится равной себе самой.